"...стоял прозрачный цилиндр, в котором клубились и медленно поднимались вверх маленькие облачка расплавленного белого вещества. Это была лампа, состоящая из спиртовки и длинной стеклянной колбы, где в подкрашенном глицерине плавали комки воска. Лет пять назад такие лампы были весьма модны в Петербурге.

Котовский протянул мне руку. Я заметил, что его ладонь слегка подрагивает.

– Отчего-то с самого утра, – сказал он, поднимая на меня ясные глаза, – я думаю но том, что ждет нас за гробовой доской.

– Вы полагаете, что нас там что-то ждет? – спросил я.

– Может быть, я неудачно выразился, – сказал Котовский. – Сказать проще, я думаю о смерти и бессмертии.

– Отчего вас посетило такое настроение?

– О, – сказал Котовский с холодной улыбкой, – в сущности, говоря, оно не покидает меня с одного памятного случая в Одессе… Впрочем, неважно. Он сложил руки на груди и указал подбородком на лампу.

– Посмотрите на этот воск, – сказал он. – Проследите за тем, что с ним происходит. Он разогревается на спиртовке, и его капли, приняв причудливые очертания, поднимаются вверх. Поднимаясь, они остывают; чем они выше, тем медленнее их движение  И, наконец, в некой точке они останавливаются и начинают падать туда, откуда перед этим поднялись, часто так и не коснувшись поверхности.

– В этом есть какой-то платоновский трагизм, – сказал я задумчиво.

– Возможно. Но я не об этом. Представьте себе, что застывшие капли, поднимающиеся вверх по лампе, наделены сознанием. В этом случае у них сразу же возникнет проблема самоидентификации.

– Без сомнения.

– Здесь-то и начинается самое интересное. Если какой-нибудь из этих комочков воска считает, что он – форма, которую он принял, то он смертен, потому что форма разрушится. Но если он понимает, что он – это воск, то что с ним может случиться?

– Ничего, – ответил я..

– Именно, – сказал Котовский. – Тогда он бессмертен.  Но весь фокус в том, что воску очень сложно понять, что он воск. Осознать свою изначальную природу практически невозможно. Как заметить то, что с начала времен было перед самыми глазами? Даже тогда, когда еще не было никаких глаз? Поэтому единственное, что воск замечает, это свою временную форму.  И он думает, что он и есть эта форма, понимаете? А форма произвольна – каждый раз она возникает под действием тысяч и тысяч обстоятельств.

– Великолепная аллегория  Но что из нее следует? – спросил я, вспомнив нашу вчерашнюю беседу о судьбах России и ту легкость, с какой он перевел ее на кокаин  Легко могло статься, что он просто хотел получить остаток порошка и постепенно подводил к этому разговор.

– А следует то, что единственный путь к бессмертию для капли воска, это перестать считать, что она капля, ни понять, что она и есть воск. Но поскольку наша капля сама способна заметить только свою форму, она всю свою короткую жизнь молится Господу Воску о спасении этой формы, хотя эта форма, если вдуматься, не имеет к ней никакого отношения. При этом любая капелька воска обладает теми же свойствами, что и весь его объем. Понимаете? Капля великого океана бытия – это и есть весь этот океан, сжавшийся на миг до капли. Но как, скажите, как объяснить это кусочкам воска, больше всего боящимся за свою мимолетную форму? Как заронить в них эту мысль? Ведь именно мысли мчат к спасению или гибели, потому что и спасение, и гибель – это тоже, в сущности, мысли  Кажется, Упанишады говорят, что ум – это лошадь, впряженная в коляску тела…

Тут он щелкнул пальцами, словно в голову ему пришла неожиданная мысль, и поднял на меня холодный взгляд:

– Кстати, раз уж речь у нас зашла о колясках и лошадях. Вы не находите, что полбанки кокаина за пару орловских рысаков…"

"...под кожу, обжаривая его глазные яблоки, опаляя волоски у него в носу. Брехли Трепп с трудом сглотнул слюну и...
Ответил молчанием.

***

Асаддам радостным взмахом сияющего копыта распахнул дверь и поманил всех в темноту. Воздух там, как и повсюду в Уадде, вонял примерно так же скверно, как трехмесячной давности майонез, и дымился на шестистах шестидесяти шести градусах по Фаренгейту.

— Лолох, свет! — приказал Асаддам, и после короткой заминки дюжина лавовых ламп ожила.

— Вот оно... — прошептал главный менеджер с преувеличенным ужасом и благоговением, — смотрите, будущее!

— Где? — осведомился Ублейр.

— Вот тут! — Асаддам указал на то, что выглядело как большой и аккуратно обтесанный до правильной формы кусок скалы.

***

Отчаянно сглотнув слюну, Ублейр резко развернулся и подскочил к следующему ящичку, вытягивая его на свободу и бросая в сторону пердонта. Неведомый Ублейру единственный конверт с пергаментными документами выскочил из-за ящичка и закувыркался на затянутый кремниевой паутиной пол. Обладай конверт глазами, он бы лежал там, моргая и отчаянно стараясь приспособиться к первому свету лавовой лампы, какой ему удалось узреть впервые за многие столетия.

***

Подпольный подогрев шипел и булькал сквозь проложенные через фундамент дома Ублейра трубы, пока Бубуш наклонял  лавовую лампу над пачкой загадочных документов. Холодные пальцы конденсата облизывали поверхность пачки и стекали дальше вниз по ножкам обсидианового стола.

***

Небольшая кучка из шести сдельщиков сгрудилась в тени крошечного проулка, озабоченно разглядывая впечатляющую наружность страхоскреба Ментагона — одного из самых высоких зданий в Мортрополисе. Странным образом тот факт, что немногие  лавовые   лампы  по-прежнему сияли в дуговых окнах, делал внешность здания еще менее заманчивой — хотя этот же самый факт говорил и о том, что большинство ментагонов теперь находятся снаружи, неся дежурство."